„Ещё не осень, если я
Терплю, как осень терпит лужи,
Печаль былого бытия,
Я знаю: завтра будет лучше.

Франтишек Грубин

Пока летел снаряд, выпущенный из размалеванного германского «Тигра» по нашей раскаленной на июльском солнце тридцатьчетверке возле захолустного орловского селения Обоянь, я как раз успел вспомнить название фильма Бунюэля «Андалузский пес» (Что это за фильм? И кто этот Бунюэль? Не понимаю!). Всегда хотел выучить французский, но как-то не пришлось, зато теперь, по странному стечению обстоятельств, обладаю им свободно. До станции Хамково оставалось менее суток, точнее, до того момента, как моё мёртвое и обгоревшее тело, обмотанное окровавленными бинтами, двое пьяных жирных санитаров закопают в братской могиле недалеко от станции. Что ещё? Глядя на пороховое облако медленно выползающее из «тигринной» пушки, я почему-то вспомнил эти строки из Ростана (Кто этот Ростан?):

Ах, лучше уехать тотчас по приезде, 
Чем видеть, как становится блеклой новизна берегов… 
Кроме мерзкого свиста снаряда, прямиком летящего на нас, я ничего больше не помню… совсем ничего… до тех пор, правда, пока я не увидел это!

И что же я увидел перед собой? 

Небольшую сельскую церковь, построенную около пяти веков назад, с грубо высеченными фигурами христианских королей, глядящих на площадь с облетевшими каштанами, ветви которых металлически блестят в свете нескольких фонарей; на брусчатке перед порталом появляется одинокий усатый мужчина, похожий на мишень из провинциального тира, и уже трудно сказать, что происходит потом, когда непреодолимая сила влечения отнимает у памяти мгновения полета, оставляя ей лишь короткие прикосновения бродящих на угад лапок к пропахшему кёльнской водой и сигарным дымом шелку кашне странного незнакомца, а ещё… ночной аромат жимолости и флёрдоранжа.

Опускается звездная ночь. Тихое мерцание звезд и ласковый стрекот цикады погружают все и вся в царство ночи. На террасе – трепещущий свет от керосиновой лампы выхватывает из темноты роскошный натюрморт застолья. Мятный свет луны отражается от поверхности полированного стекла бутылок с настойками и винами. Откуда-то из города долетают далекие звуки рояля, замирающие в тихом ароматном воздухе… и это, право, мучительно.

А затем, как-бы развивая искушение в восходящих потоках иллюзорных картин, появляются иные образы, наполненные тихой пасторалью и нежнейшим ностальжи, а именно: полное неги и обещаний тихое солнечное утро в саду моего родного дома в Ильере. В кронах яблоневых деревьев шумит теплый майский ветер, пронизанная солнцем изумрудная листва огромных ив склонилась у воды заброшенного пруда.

Где-то вдалеке, разлитый в мареве ароматного воздуха, чуть слышен колокольный перезвон с деревенской часовни в Комбре… на столе белоснежная скатерть, в чашках тончайшего фарфора-цейлонский чай, крошки от печенья Мадлен, в солнечном свете удлиняя свою тень, чем-то похожи на маленькие фигурки людей, застывших в безвременье на песчаном берегу реки на одном из полотен Вермера Делфтского.

Впечатление от увиденного, совпавшее с моментом смерти, освободило меня: воздействие наслаждений, снов и лекарств прекратилось; болей больше не было; повествование меня уже не касалось. Я был мертв. Зная об этом, я внимательно вглядывался в розовый песок, где человечки в голубом указывали подлинное направление моей непрерывающейся ни на мгновенье мысли.

Тристан Иванович, русский танкист, 
старший сержант 186-ой тбр, 1-ая танковая армия. 
Погиб 8 июля 1942 года.