В детстве мы любили играть в прятки. Бегать и кувыркаться. Радоваться каждому новому дню. Игрушки были нашими друзьями. Но детские руки-беспечны и ото всего, что мы так любили остались лишь кусочки дерева и цветной бумаги.

Кофе с корицей ранним зимним утром. Январская стужа за окном. Что может быть приятней и полезней чтобы выгнать из себя сонную хандру прошедшей в бессоннице ночи? И остаток сомнительного отдыха.

Я намазывал селедку на хрустящую поверхность еще теплого тоста, когда вдруг, уставившись в окно, подумал насколько все же Брейгель был хитрецом и затейником: так ловко и виртуозно завлечь этот зимний пейзаж, укрытый снегом, подобно сахарной пудре, на загрунтованную плоскость своего холста. И сделать это с мастерством фокусника за несколько столетий до того, как я увидел этот пейзаж сегодня из окна, за завтраком. 

Даже голые черные деревья были теми же, что и тогда, удерживаемые в лапах, казалось бы, вечных и вездесущих черно-белых сорок. Не хватало только охотников на снегу, устремивших свой усталый взгляд на лазурный лед замерзшего водоема, на котором беззаботно резвится деревенская детвора.

Сделав глоток горячего кофе, я вспомнил, что брейгелевские охотники были сопровождаемы поджарыми собаками, чьи странные дугообразные и напряженные от холода тела напоминали искуссно вырезанные из бурого песчаника фигуры злобных горгулий, декоративных водостоков, украшавших парадные фасады большинства готических соборов Старого Света. 

Однако, ни этот пасторальный зимний пейзаж в окне, ни прекрасный аромат кофе с корицей не способны были отогнать многочисленных химер и василисков моей тысячелетней памяти, которые острыми коготками и клыками воспоминаний безжалостно вгрызались в мои чувства и ощущения, теребя последние до предела, и возвращая куда-то назад, по ту сторону холста, по снежному склону которого куда-то в неизбежность скалистого горизонта горных утесов вот уже несколько столетий подряд бредут, хрустя снежныим настом, молчаливые фламандские охотники. 

Когти времени оставляют свои следы на шелке. Годы пролетают как птицы. Мы долго шелестим страницами нашей жизни, чтобы в конце её поставить скромные даты своей биографии.

Я тоже помнил этот день, который Брейгель решил посвятить январю и тому тусклому северному свету фламандского неба, в который способен влюбиться только сумасшедший или безжалостный к себе человек. Такой, как Питер Брейгель. Неистовый дитя Брабанта. Enfant terrible de Flandre.

От крика ворон на голых деревьях проснулся деревенский пёс, прикорнувший возле тлеющего очага. Хрустнули ветки под ногой охотника, и испуганная сорока вспорхнула с заснеженного сука, воспарив крестом над покрытой январским снегом колокольней деревенской церкви внизу, в долине.

Я оторвал свой взгляд от холста и с удивлением оглядел окружающий меня заснеженный пейзаж. Таким мир предстал передо мной впервые за столько лет: по мосту, через заледеневшее русло реки (как она называлась?), неторопливо шел брабантский крестьянин со связкой хвороста на спине. Его неторопливый шаг настроил меня на поэтический лад. Потом я увидел, как хозяйка постоялого двора «У оленя» вместе с мужем пытается развести большой костер во дворе, чтобы подпалить свинью. Их дитя греет озябшие руки у пламени. По льду реки две крестьянки скользили на санях. Глядя на голубой лед, я почувствовал озноб, и чтобы немножко согреться, глотнул янтарного сотерна из хрустального бокала-сферы, позаимствованного на краткое мгновенье у отзывчивого Виллема Хеды с его аппетитного «Натюрморта с крабом». 

Изумительный вкус вина позволил мне увидеть новые, раннее скрытые детали, расстелавшегося передо мной деревенского зимнего пейзажа: перекатывая по нёбу экзотические бергамотово-мускатные ноты сотерна, сдобренные тягучей медовой вязкостью и полнотой, я узрел за деревенской церковью, у деревянного моста, небольшой фламандский дом с крытой соломой заснеженной крышей, по которой карабкался крестьянин по направлению к занявшейся нешуточным пламенем каменной трубе. К этому дому уже бежали другие селяне, видимо, спешившие на помощь к бедолаге-хозяину. 

Мой завтрак, возможно, затянулся, но я никак не мог оторвать свой зачарованный взгляд от этого волшебного январского ландшафта: эти маленькие черные фигурки людей, копошащихся там внизу, на голубом льду застывшей реки, незаметно для меня перенесли моё внимание в другой, летний и давно забытый пейзаж, на берег застывшей в свинцовом штиле реки Схи, над поверхностью которой нависли своей каменной массивностью древние городские ворота и церковная башня средневекового Делфта. 

В первый раз я пожалел о том, что Вермер не был настоящим фламандцем. Интересно, что было бы, если бы знаменитую veduta Вермера «Вид Делфта» наложить на зимний пейзаж Брейгеля «Охотники на снегу?». В какой из точек этого фантастического и эклектического зимне-летнего пейзажа встретились бы маленькие фигурки людей, застывшие у Вермера на золотом песке речного берега Схи в Делфте и скользящие по поверхности лазоревого льда январским полднем на холсте у Брейгеля-Старшего? О чем бы они говорили или шептались эти выбранные наугад безвременные актеры всечеловеческого фарса? Может быть обсуждали рост цен на селедку и треску на рыбном рынке в Делфте или Брюгге? Или увеличение налога на твердый сыр в связи с предстоящей войной с Испанией? Не знаю, право. Не знаю. 

Я оторвался на мгновенье от своего холста и пристально вгляделся в расстилающуюся перед моим взором даль. И что же я увидел? Таинственные образы пронеслись в моих детских мечтах подобно песням птиц (или карканью этих брейгелевских воронов?). Но что я сделал для того, чтобы Королевство Фантазии осталось рядом со мной?
Навсегда.

20.12.2014