И люстра не горит
И врут календари…

«В чём сила, брат?» — неоднократно пытался найти ответ на этот вопрос главный герой известного культового кино из далёких-недавних девяностых. И, казалось, что объяснили ему уже все, кто мог, включая старшего «вечно молодого и вечно пьяного брата», в чём эта правда для русского человека состоит, а нет же, вопрос так и повис в воздухе до сих пор. И тут, уж не знаю, право, почему, но от братских диалогов о вечных скрепах духовных изысканий русского человека, мчит меня моя беспокойная мысль, словно пресловутая гоголевская птица-тройка, прямиком к так и не решенному конфликту менталитетов великих, не побоюсь этого слова, русских писателей-Ивана Тургенева и Фёдора Достоевского. И суть спора-то яйца выеденного не стоила, гораздо серьезней представляла собой историческая дилемма о «филиокве» на Втором Вселенском Соборе в 381 году, поставившая жирный крест между Восточной и Западной христианскими церквями, чем это непреодолимое несогласие между двумя великими литераторами. Всё, если по-простому, сводилось к следующим постулатам: Тургенев говорил относительно России, что там возможно и ТО и ЭТО, а Достоевский с ним не соглашался, утверждая, что-ТО или ЭТО: мол, у России-свой исторический путь и никакой нахрен европейский опыт ей не нужен и востребован никогда не будет, потому что, между евразийцами и западными демократами и прочими лезбиянками, ничего общего нет и никакого консенсуса в будущем не предвидится. Мы-Третий Рим, он же-последний. И так Михайлыч от этого завёлся, что посоветовал герру Тургеневу купить себе подзорную трубу и глядеть исключительно из неё на Россию со своих шварцвальдских холмов, чтобы понять, что в ней происходит. Тургенев не то, чтобы обиделся на беспокойного литератора, но денег ему в долг впредь не давал. Иван Сергеевич был убеждён в том, что и человеком можно быть хорошим (тот, кто точно знает, в чём сила, брат!) и сюртук красивый носить по зелёным аллеям Баден-Бадена и Биаррица. Он был обеспеченным литератором, эпикурейцем и ни в чём себе не отказывал, водил дружбу с Гюставом Флобером, Рихардом Вагнером и Гектором Берлиозом, был настолько компанейским парнем и писанным красавцем, что супруги Виардо даже брали его с собой в кровать «третьим будешь?». Он везде чувствовал себя комфортно: и под липами в Спасско-Лутовинове, и на охоте на фазанов на баденских лугах, и на званных обедах в Буживале. То есть к чему я всё веду? В его мировозрении не существовало чёткого бескомпромиссного дуализма «чёрное-белое», он позволял всему быть и иметь место-и то и это. Другое дело, Достоевский: должно быть, вдоволь насладившись скитаниями по беспросветным питерским парадным с обоссанными углами и жжёнными кнопками в лифтах, он разгадал вековую тайну русского сплина, прогрызающего словно вековая ржавчина древнюю душу русского человека и не дающего ему ни покоя ни понимания своего истинного предназначения. Впрочем, Вы и сами знаете эту тайну-она связанна со свободой и ответственностью за неё, со жгучим желанием отдать свою проклятую свободу какому-нибудь царю-батюшке или олигарху Николаю Жопину и при этом ни черта не делать, но чтобы всё было и ничего при этом за это не было. Это очень просто ощутить и по сей день, зайдя в какую нибудь ветхую, как клобук летописца Нестора, деревенскую церковь, превращенную в сельский клуб или овощной склад; свернуть с центральных улиц в Питере с роскошными, сверкающими на мулльон рублей, фасадами и нырнуть в грязный беспросветный переулок, воняющий мочой или почувствовать, как «дым Отечества нам сладок и приятен» в загаженном тамбуре плацкартного вагона, несущегося к чёртовой матери по тревожным стыкам рельс в сторону покинутой Богом промерзлой Воркуты или Кемерово. 

26.03.2018