Я искал её и не находил, хоть она жила в моих помыслах вечно. Невозможно было представить без неё жизнь, впрочем, как и смерть. Помню, как весенним тёплым вечером я смотрел с набережной на высокие кипарисы на острове Сан-Микеле, уплывающем в розовой дымке куда-то в сторону засыпающего горизонта; я спрашивал её «Где ты?», а она в ответ-«Ищи!».

Так я и слоняюсь по земле в поисках её. Даже у лис есть норы, а у птиц-гнёзда и только мне негде преклонить голову к её коленям. Я её не нашёл. Нигде. Ни в том странном городе-лабиринте, где мост над рекой сторожит начищенная до лунного блеска медная собака, ни даже здесь, на продутом морскими ветрами туманном острове, утопленном в чреве Северного моря, нашпигованного, как рождественский гусь судами испанской Армады и ржавыми немецкими субмаринами.

В детстве я алкал любви, я её жаждал и искал, но отчего-то чаще, прижавшись к оконному стеклу, водил пальцем по заиндевевшей от мороза поверхности, напоминавшей причудливые узоры бельгийских кружев из Брюгге. Я искал её даже там, где её не могло быть в помине: в душистой летней траве, на склоне, откуда открывается удивительный вид на живописную пойму реки и на розовые облака в высоком лазоревом небе. Воздух тёпл и прозрачен. В небе летают жуки и где-то, в чащобе трав стрекочут невидимые кузнечики, словно вращаются шестеренки и стучат анкеры миллионов прозрачных часов. Я представлял зелень этих трав её шелковистым платьем, как будто на время оставленным ей, как невесомые покрова Пресвятой Богородицы.

Вот и в то утро я шёл от Ковент-Гарден в сторону Трафальгарской площади, не помышляя ни о чём, ну, или почти совсем ни о чём. Про любовь я думал всегда, ни на минуту не переставая об этом мыслить. И, конечно, о ней, той, которая в детстве была для меня всем и даже больше, чем всем. Никогда не забуду её руки, держащие книгу, словно свиток святых писаний или «Золотую легенду» Иакова Ворагинского, а губы её пахли лилиями и материнским молоком. Помню, что сквозь окно можно было видеть сад, весь пылающий яблочным цветом и жужжащими полосатыми пчёлами. Даже по эту сторону от полотна долетал яблоневый аромат и сквозь его густоту и тягучесть проникали чуть слышные ноты Генделя или Альбинони. В тени деревьев кто-то невидимый повторял четверостишье Теннисона, от ручья веяло прохладой и обещанием лилового заката ближе к ночи. Я провёл по поверхности холста, покрытого лаком и тонкими кракелюрами затаившихся воспоминаний и надежд. Зелёная ткань платья пришла в движение и я, как в детстве, вновь ощутил её присутствие, невесомое, как воздух перед грозой. «Если кто-то звал кого-то вечером во ржи…»,-почему мне вспомнились эти полуистертые на задворках памяти томительные строки Бернса? Как будто твой голос звучал над пшеничными полями, будоража мои воспоминания и приводя в движение струны души, уснувшей на время, на ту долю секунды, пока тебе не было. 

В галерее было безлюдно и в приглушённом свете музейных софитов я вгляделся в глаза постаревшего ко дню смерти Рембрандта и самоуверенного в себе венецианского дожа Леонардо Лоредана; даже полотна Да Винчи не тронули меня в этот раз. Когда же я подошёл к стене, где висела «она», маленькая и ускользающая от моих взглядов, я вспомнил те зимние вечера, когда водя замёрзшим пальцем по морозному стеклу, заиндевевшему узором фламандского кружева, я искал её вечной любви, тёплой и нежной, как материнская ласка и внимание, подобные потерянному раю бесконечного мироздания и его такой неуловимой гармонии. 

17.01.2018