Стояла ранняя весна.

Под ногами хрустели осенние листья. В бриллиантовых лужах отражались далекие, возможно, уже сгоревшие миллионы лет назад звезды. Было тихо, прозрачно и отчего-то тревожно.

Дожив до тридцати семи лет я все чаше стал вспоминать и цитировать самому себе строки Пушкина, особенно то место из его поздней лирики, где поэт грустит о чем-то быстротечном, глядя на яркое пламя камина в своей пустынной келье.

Я вылил из бутылки в пыльный бокал, похожий на стеклянные шары на полотнах Босха, остатки Шамбертена. Сквозь неплотный рубин бургундского проступали полуистлевшие лики Наполеона и Александра Дюма-отца. Последний отчего-то мне хитро подмигивал левым глазом. Видимо, хлебнул опять лишнего,-подумал я про себя,-теперь все для него предстает в розовом цвете, если, конечно, он не попал в ад из-за своих смелых литературных экспериментов.

Мозаика утра как-то не складывалась. Неизвестно зачем я купил в привокзальном киоске открытку с репродукцией картины Вермера Делфтского «Meisje met de parel» и глупо уставился на нее, простояв так минут десять.

Завороженный изображением взгляд не спеша скользил по кобальтовым волнам головного убора девушки, плавно перетекая в золотые ленты повязки. Растерянный взгляд хозяйки жемчужных сережек, возможно купленных в одной из ювелирных лавок Брюгге или Антверпена, безмолвно вопрошал из туманного прошлого о чем-то таком, о чем уже невозможно было догадаться моему неотягощенному непрактичными знаниями современнику: шла ли речь о цене на сыр и селедку на воскресном рынке в Делфте; о предстоящей войне с Испанией; о цвете облаков, задевающих своими пышными фламандскими юбками резные каменные башни готической церкви лютеранского прихода, а может о такой тайне, которая отражалась на перламутровой поверхности жемчуга скудным светом северного неба и была унесена с собой в могилу художником и его миловидной служанкой.

2010