Омелия

If thought is life 
and strenght and breath, 
and the want 
of thought is death. 

William Blake, «The Fly», 1793

Dedicated to Mr. E. A. P.

В этой комнате темно, несмотря на яркий свет за окном. 

Здесь всегда темно. Как и в моей душе. Беспроглядный мрак. 

Печаль многосложна. И многострадальность человеческая необъятна. Впрочем, слова-излишни: «Ведь слово метит мысль клеймом неточности…», как верно заметил однажды драматург Кристофер Марлоу. 

Для того, чтобы Вы отчетливо могли представить себе бескрайнюю бездну моей тоски, я расскажу Вам немного о Любви. О той Любви, про которую не пишут в романах и про которую никогда не поют оперные бельканто, томно закатывая глаза. О той, которую безумные поэты не сравнивают, впадая в пошлость и лицемерно приторную сладость, ни с алой розой, ни с дыханием морского бриза, ни с утренней росой на поддернутых туманом медвянных лугах. 

Я расскажу Вам о Любви, которая приводит к безумию, впрочем, она и есть само безумие. 

Я видел, как она танцует. Облаченная в тончайший, подобно воздуху, легкий виссон, Омелия кружилась в лучах утреннего солнца на цветочной поляне в самом дальнем углу обширного парка, прилегающего к нашему фамильному замку, Я очарованно смотрел на нее, спрятавшись за массивным стволом столетнего дуба, росшего здесь еще со времен нормандского завоевания. Омелия кружилась в теплом воздухе, подобно невесомому мотыльку-лепиру, летящему на призрачный источник света. 

Я завороженно смотрел на нее часами и часто жалел о том, что не могу, как многочисленных мотыльков из своей знаменитой коллекции, также разместить ее в одно из пестрых и хрупких собраний. Она гуляла по парку, я следовал неотрывно за ней, прячась за кустами самшита и зарослями дрока. Омелия пил чай на террасе, я незаметно разглядывал ее тонкие черты из окна своего эркера. Иногда она купалась в пруду среди цветов водянной кувшинки, я неизменно лицезрел ее стройное, как у некой греческой богини, тело, закрывшись плотной стеной высокого камыша. 

Ее красота не давала мне спать, не отпускала ни на минуту мои мысли. 

Красота Омелии меня мучила и постоянно требовала выхода моим эмоциям и странным, наполненным какой-то неопределенной тревогой, чувствам. 

Красота есть очарование эфиром. Красота-превыше морали и этики. Красота-губительна. 

Я совсем потерял аппетит, стал замкнут и сосредоточен лишь на мыслях о красоте Омелии. О ее бренной слепой красоте и внезапности смерти, которая может в любой момент лишить меня лицезрения этой красоты, а с ней и смысла жизни, казалось бы, давно потерянного. 

Безумные фантазии будоражили мою испуганную и надломленную душу и тогда я подумал, что обладая властью над ее смертью, я буду обладать властью и над ее бренной красотой. 

Потом было всё, как в бреду: я перестал прятаться и стал близко подходить к ней во время прогулок по парку и грациозных танцев на солнечной поляне. Я пытался с ней заговорить, но Омелия никогда не отвечала мне. Ни одного раза. Я был в отчаяньи. Какая-то невыносимая черная горечь наполнила мое сердце до краёв. 

Однажды, осмелев, я подошел к ней возле мраморного фонтана и пытался схватить ее за руку, чтобы поговорить. Но она выскользнула, как дуновение ветра, и безвучно унеслась прочь. Я был в отчаяньи и не знал, что делать. 

Я забросил свою коллекцию бабочек и думал часами напролет только об Омелии. Я перестал ориентироваться во времени и пространстве и, иногда, проходили месяцы, а я этого не замечал. Мои дни пролетали в полном забытьи. Я перестал думать, мои чувства как-будто бы умерли. Безразличие и апатия поселились во мне. Вот и сейчас, когда Омелия проплывает передо мной вдоль стройного ряда дорических колонн мраморного зала, порхая в светящемся облаке солнечного света, я лишенный эмоций и чувств, просто наблюдаю за ее грациозным полетом. Она меня не видит. 

Я как-будто умер. Растворился в бесконечной пелене однообразных и унылых дней. Единственное, что ненадолго оживляет мою душу и приводит ее в беспокойное состояние какой-то неясной тревоги и тоски-это небольшой участок парка рядом со старым столетним дубом, где земля отчего-то свеже вскопана и среди ароматной травы возвышается небольшой аккуратный холмик. Всякий раз, когда я прохожу мимо этого места, мое сердце начинает бешенно колотиться и в высохшем рту появляется отвратительный металлический привкус какой-то непоправимой тоски. Мне становится нестерпимо тревожно и я сразу же убегаю прочь, продираясь напролом сквозь острые кусты шиповника и малины, раздирая в кровь свои руки. Бегу не оглядываясь. Как в бреду. 

Барон умолкает. Откидывает свою рано посидевшую голову на спинку кресла. Затем, как-будто о чем-то вспомнив, с силой вдавливает свои руки, покрытые засохшими темно-бурыми пятнами, в подлокотники обитого гобеленовым штофом кресла. 

Он то ли спит, то ли грезит о чём-то, провалившись в глухое забвение. В комнате-полумрак и, кажется, что всё погружено в покой и безмятежность. И только прозрачные голубые глаза молодой госпожи с портрета, обрамленного траурной рамой, неотрывно и настойчиво смотрят, на застывшего в ледяном холоде безмыслия, барона. 

На его каменное, как-будто вырезанное искуссным камнерезом, лицо; мраморные безжизненные руки, похожие на когти хищной птицы; на белую шелковую рубашку, сплошь покрытую темными засохшими пятнами, расцветающими на ткани в тревожном полумраке, как бутоны экзотической нежной розы… 

02.01.2016

Shares