„Then am I / A happy fly,
If I live / Or if I die…“

William Blake, „The Fly“

Поль лишь долю секунды созерцал в черной точке вороненного ствола бесконечный мрак, пытаясь остановить мысль, которую он не помнил. Испугаться он не успел, ибо звук, похожий на металлический звон наковальни не позволил липким и черным щупальцам страха протянуться к его оцепеневшей от неизвестности и холода одиночества душе. Потом все. Точка.

Как будто бы из ниоткуда появилась маленькая черная точка, стремительно разрастающаяся до размеров бескрайней вселенной. Протяжный звук лопнувшей струны исчез. Нахлынувшая внезапно абсолютная тишина залила все незнакомое и пугающее пространство его нового «я». Представший перед ним горизонт оформился в тихую заснеженную долину, переходящую в острые гранитные скалы, бесформенными клыками впивающиеся в тяжелую свинцовую твердь заиндевевших небес. Перед его внутренним взором возникли фигуры охотников с копьями, бредущие со снежного холма вниз в долину, сопровождаемые сворой охотничьих псов, уныло глядящих на январский наст. Три голых дерева, сгорбленных словно безмолвные солдатские вдовы, приютили в своих безлистных сиротливых кронах черных дроздов, рассеяно изучающих молчаливые зимние окрестности. На льду замерзшей реки, люди похожие на муравьев, беззаботно катались на коньках и играли в керлинг. Безымянная старуха несла по каменному мосту связку хвороста, приросшего к ее горбу словно гигантские замерзшие волосы великана. У безлюдного деревенского трактира крестьянская семья палила огнем огромного мертвого хряка. Ребенок лет пяти грел свои озябшие ладони у пламени костра. Пейзаж, который был давно ему знаком, неизвестным образом примирил с совершенно новой природой его новоявленной сущности.

Ганс-Дитрих инстинктивно одернул руку после того, как тяжелый вороненный люгер сделал свое дело. Капли темной и горячей вспененной крови брызнули на рукав черного как смоль мундира и серебристый шеврон с черными молниевидными буквами S. Немного дрожали руки, но слава Богу, тошнота его больше не преследовала: после «специальных» заданий на юге России, здесь, в лагере Штрутхоф было почти, как в санатории. Ганс-Дитрих задумчиво посмотрел на черную точку сливного отверстия на полу, куда потоком устремилась кровь жертвы из простреленного затылка. Он вымыл в раковине руки, тщательно обтер их серым полотенцем и медленно закурил, глубоко затянувшись ароматным американским табаком. Жутко хотелось французского коньяка и что-нибудь из Генделя, хотя в данном положении привередничать было бы глупо. Сегодня было много работы, этот, словно сломанная кукла валяющийся на полу в луже липкой крови, был уже тридцать второй из числа эльзасских партизан. Доктор Хирт сказал, что на сегодня полный список-семьдесят человек. Половину возьмет на себя Курт, если он еще не напился у коменданта, слушая «Волшебную флейту».

Настроение было поганое: из головы все не шел тот французский парнишка, которого он застрелил вчера в затылок в этой маленькой комнате, похожей на стерильный медицинский кабинет. Деревенский дурачок, связался с партизанами и сам предрешил свою судьбу. Он даже не успел испугаться, когда к нему пришла смерть. Быстрая и холодная, как снег в январе.

Ганс-Дитрих вновь посмотрел на мертвого французского парня и подумал о том, что лучше так, чем оказаться на мясницком кафельном столе для вивисекции у доктора Хирта. Один выстрел в затылок и все. Быстро и без мучений. Весельчак Курт рассказывал, что Хирт собрал целую коллекцию еврейских скелетов у себя на кафедре хирургии в Страсбурге. Правда, верить ему не стоит, он всегда несет чепуху, когда налакается как боров коньяка или киршвассера. Труп, зацепив стальным крюком, поташили в крематорий. Ганс-Дитрих с помощью резинового шланга стал смывать кровь с пола, задумчиво глядя на то, как ледяная вода уносит в сливное отверстие еще теплые кровавые сгустки. Он вновь закурил и посмотрел, как дым стал плести в воздухе затейливые арабески, абсолютно равнодушные к тому, что происходит в этой комнате.

В узкое окно экзекуционной пробивались скупые лучи вечернего солнца, прощающегося с живописным ландшафтом горного пейзажа, погруженного в снег и навевающего тоску. Он как будто знал, что будет дальше, если подойти к окну и бросить свой взгляд на расстилающийся перед ним вид: перед его взором возникли фигуры охотников с копьями, бредущие со снежного холма вниз в долину, сопровождаемые сворой охотничьих псов, уныло глядящих на январский наст. Три голых дерева, сгорбленных словно безмолвные солдатские вдовы, приютили в своих безлистных сиротливых кронах черных дроздов, рассеяно изучающих молчаливые зимние окрестности. На льду замерзшей реки, люди похожие на муравьев, беззаботно катались на коньках и играли в керлинг. Возможно, среди них теперь резвиться и тот французский парнишка, покинувший человеческую юдоль и примкнувший к лону вечности, как и все те, кто был до него и будут позже. Безымянная старуха несла по каменному мосту связку хвороста, приросшего к ее горбу словно гигантские замерзшие волосы великана. У безлюдного деревенского трактира крестьянская семья палила огнем огромного мертвого хряка. Ребенок лет пяти грел свои озябшие ладони у пламени костра. Пейзаж, который был давно ему знаком становился чем-то большим, чем просто ускользающие, словно хлопья снега, воспоминания из далекого, почти нереального ныне, детства в Брабанте. Ганс-Дитрих хотел еще о чем-то подумать, о чем-то таком, что могло бы примирить его с этим пейзажем и успокоить, но где-то в низине, в одной из деревень раздался колокольный звон и испуганная сорока, оторвавшись от голой ветки сгорбленного тиса, стремительно полетела в сторону ускользающего свинцового горизонта, к вздымающейся в колючее зимнее небо гряде безразличных к человеческим страданиям вечных гор.

25.07.2017