Я проснулся от гудящего медью звона бесчисленных колоколов венецианских церквей и криков дотошных чаек, носящихся над домами, погруженными в сонное вневременное оцепенение.

В глубине двора звучала «Пассакалия» Генделя и, словно бы, сквозь некий туман предутренних грёз, я почувствовал его незримое присутствие, как в тот раз, когда мы переходили мост у площади Иезуитов в Каннареджо, беззвучно двигаясь навстречу друг другу в анфиладах параллельных времён и невозможности личной встречи. Покойники любят одиночество и неспешность. Вот и сейчас, глядя в обманчивую пустоту, свернувшуюся густой тенью у каменного византийского колодца, я вижу его сутулую фигуру, облаченную в темно оливковый тренч и старомодные очки-велосипед, блестящие в неверном и призрачном свете тусклого уличного фонаря. Не нужно быть пророком или утонченным филологом-аскетом, чтобы не почувствовать, как в его речи, замирающей, словно воробьиный щебет в предутренних влажных сумерках, в глухих подворотнях старого венецианского гетто, отчетливо и нетерпеливо «блуждает выговор еврейский». Сложно сказать, что здесь был за город, когда славные сыны Лангедока и Прованса в поисках Святой земли поселялись на время в постоялом дворе «Luna», как о том пишет Акройд в своей знаменитой «Венеции», и уже дальше не двигались никуда, а сказочный, мифический Иерусалим становился их навязчивым сном, вплоть до самой смерти, как физической, так и духовной. Теперь здесь непонятно что: и всякая мысль теряет свою основу и путь, запутавшись окончательно среди монгольских разрезов миндалевидных глаз, шафранной окраски индуистских чалм, баварских кожаных шорт и турецкой джезвы, аппетитно разносящей в окрест аромат туземного кофе. В тумане-всё призрачно, возможно, это и не он, скрывающий свою новую неземную природу картавый семитский поэт, декламирующий среди высоких равнодушных кипарисов Сан-Микеле свои странные оды, предназначенные отнюдь не для Дягилева, Стравинского и Эзры Паунда, а скорее, для Марциала и Хью Одена, отправившихся за тот же невидимый полюс, что и наш несчастный герой, покинувший в беспокойной юности влажные берега «Итаки» на Неве, в поисках истины и лучшей жизни, по его мнению происходившей где-то в краях, омываемых южными морями и влекущих не столько своей буржуазной сытостью и гламуром, сколь некой непроизносимой тайной, скрываемой за фасадами мраморных «сундуков»-палаццо, воспетых Д’Аннунцио, и средь узорчатых кракелюров на полотнах Тьеполо, Тинторетто и Веронезе. Наверное, это просто игра воображения, столь сладостно погружающая меня в бесконечные фантазии об иной реальности, вероятно, что это так, кто может быть уверен до конца в том, что, то что мы видим и есть истинные картины бытия? Я не знаю и не берусь об этом судить, но всякий раз, когда я пью кофе во «Флориане» на Пиацетте или наслаждаюсь ароматным пино гриджо на деревянной террасе Liniadombra на набережной Дзаттере с видом на остров Джудекка, я вздрагиваю, когда кто-то заказывает порцию граппы и экспрессо, коверкая птичий итальянский с отчетливым и картавым еврейским акцентом: мне неминуемо кажется, что сейчас последует то, что врезалось в мою память сильнее, чем таблица умножения в начальной школе и принцип демократического централизма на пороге профессиональной зрелости-«И восходит в свой номер на борт по трапу незнакомец…», а дальше, это почти убийственное и приводящее мое сознание в состояние глубокого экзистенциального шока и немоты: «Твой Новый год по тёмно-синей волне от шума городского плывёт в тоске необъяснимой, как будто жизнь начнётся снова. Как будто будет свет и слава; удачный день и вдоволь хлеба. Как будто жизнь качнется вправо, качнувшись влево». 

19.01.2017